ЗАВЕЩАНИЕ КНЯЗЯ ОДОЕВСКОГО

В советской России был прославлен Александр Иванович Одоевский (1802-1839), талантливый поэт и писатель, революционер-декабрист, ставший одним из вдохновителей антимонархического восстания 1825 года. Одна из его строк – «Из искры возгорится пламя» – была выбрана в качестве девиза Лениным для подпольной газеты «Искра».

Имя двоюродного брата из аристократического рода Одоевских – Владимира Фёдоровича (1804-1869) – многим было известно лишь благодаря написанной им сказке «Город в табакерке», которая неоднократно перепечатывалась детскими издательствами миллионными тиражами. На самом деле Одоевский-младший – фигура гораздо более значимая для русской культуры.

Статус Incognito отчасти культивировался им самим. Его публикации, разбросанные в различных журналах XIX века, подписаны псевдонимами: «Любитель музыки и правды», «Современник Глинки», «Старый дилетант», «Любитель церковного пения». Заключает список некий К. Биттерман. Иногда в конце своих текстов писатель ставил подобие инициалов: N.N., О.О.О., ъ.ъ.й.

Каково же было моё удивление, когда, роясь в энциклопедических словарях, сборниках сочинений князя и в воспоминаниях о нём, я узнал, что В. Ф. Одоевский – самобытный философ, автор многочисленных литературных и научно-фантастических сочинений, профессиональный музыковед, исследователь фольклора, педагог. Председатель московского «Общества любомудров», издатель альманаха «Мнемозина» и журнала «Московский вестник», соредактор пушкинского «Современника», помощник директора Публичной библиотеки и директора Румянцевского музея, активный деятель благотворительного «Общества посещения бедных», издатель журнала для крестьян «Сельское чтение» – таков неполный список должностей князя.

При таком-то послужном списке – кануть в Лету?! Тут какая-то загадка! Может быть, Владимир Фёдорович в отличие от Александра Ивановича был менее общительным, более замкнутым? Не случайно же его прозвали «русским Фаустом». Глядя на акварельный портрет, Одоевского 1844 года с котом на коленях и попугаем, сидящим то ли на клавесине, то ли на органе, легко представить себе эдакого чудака-библиофила, затворника и мизантропа, с утра до ночи копающегося в старых пыльных книгах.

Оказывается, ничего подобного! Князь не чурался общения, а, напротив, всегда стремился быть в центре культурных событий. Листая его биографию, встречаешь людей, мало сказать, достойных: с Кюхельбекером он обсуждает шуточный «Устав Гениального скопища» и впечатления друга о его встрече с Гёте в Веймаре; с Д. Веневитиновым и И. Киреевским любомудрствует о Платоне и Шеллинге; с автором «Горя от ума» погружается в малопонятные для окружающих глубины музыкальной теории; в его салоне Пушкин общается с Жуковским и Крыловым, графиня Растопчина передаёт своё стихотворное послание Лермонтову; любимец и ближайший друг Глинка вместе с другими музыкантами разыгрывает сцену из «Жизни за царя» и излагает замысел «Руслана и Людмилы». Кого мы забыли? Гоголя и Достоевского! Князь был одним из первых открывателей их таланта. «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Бедные люди» он без колебаний поставил на голову выше того «собрания ящиков в книжных переплётах», которые исправно поставляли в требуемом количестве окололитературные торгаши. «Любителю музыки и правды» до всего было дело. И если я попытаюсь продолжить начатый список имён (ну, скажем, вспомню ещё о живых и письменных дебатах князя с Шеллингом и Тургеневым, Даргомыжским и Виельгорским, Стасовым и Серовым, Чайковским и Григорьевым), то читатель, знающий меру, верно, упрекнёт меня в переборе.

Так что же всё-таки стало причиной временного исчезновения В. Ф. Одоевского с горизонта знаний нашего современника?

Коротко говоря: его аристократизм, идеализм, русофильство, германофильство, а также последовательная деятельность, направленная против итальянского и французского засилья в отечественной музыке.

Нас приучили к детским картинкам и клише: если перед вами революционер – значит хороший человек; если традиционалист – значит реакционер и мракобес. Куда уж тут пробиться столбовому дворянину, князю Рюриковичу! Да и что он позволяет себе. Вы почитайте его «Дневник»: правительство, по мнению Одоевского, совершило большую ошибку, не опубликовав материалов по делу восстания 1825 года, чтобы все могли убедиться, «какую белиберду затевали декабристы»; петрашевцы в глазах князя – «безумцы»; «я отправил бы их,– пишет он,– в богадельню Преображенского раскольничьего кладбища, пусть бы на практике отведали коммунизма». Книга Чернышевского «Что делать?», по оценке Одоевского, «болтовня» и «тавтология». Он её называет не иначе, как «нелепый нигилистический молитвенник». Даже Герцен князю не по душе, ибо в нём он видит беспочвенного «лженародника».

Я вижу, как кому-то уже не терпится стукнуть кулаком по столу: «Эка, куда хватил! И это – печатать?!» Но штука-то в том (спешу обеспокоить вас), что только что перечисленные фразы как раз и были опубликованы сравнительно недавно некими доброжелателями (в «Литературном наследии», № 24, М., 1935), чтобы поставить все точки над «i» и закрыть тему. Однако, как известно, шило в мешке не утаишь. Вслед за развенчанным «Дневником» и «Городком в табакерке», к советскому читателю пробились: «Избранные педагогические произведения» (М., 1955), «Музыкально-литературное наследие» (М 1956), «Повести и рассказы» (М., 1959). В 1975 году в академическом издании с приложениями вышел главный философский роман Одоевского «Русские ночи», а затем – новые и новые сборники. Дело знакомства с сокровищами князя Одоевского сдвинулось с мёртвой точки.

Первая проблема для любого интерпретатора В. Ф. Одоевского – это многообразие его наследия. Исследование его усложняется тем, что большинство сочинений, чаще – небольших по объёму, написано под впечатлением от какой-либо идеи или замысла. Они фрагментарны, вышли из-под пера, подобно стихам, от случая к случаю. Таковы его статьи по музыковедению или о кухонном искусстве, подписанные именем господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук.

Каковы звенья, связующие всё мировоззрение Одоевского в единое целое?

Прежде всего, я назвал бы учение о цельности и полноте. В Одоевском справедливо видят продолжателя философской традиции, которая учит о диалектическом единстве идеи и материи, о живой гармонии космоса, о художественном творчестве как высшей форме познания бытия. Разумеется, князь не ограничился платонизмом и шеллингианством. Идеалом Одоевского был самобытный всеобъемлющий славянский дух, интегрирующий все знания и универсальные ценности. Живым символом этого духа для Одоевского был Ломоносов, который сумел соединить в своём творчестве науку, любовь и поэзию, прометеевское дерзание ума и христианскую духовность. Ранний вариант своей главной книги Одоевский назвал «Русские ночи, или О необходимости новой науки и нового искусства». «Пока ещё не образовалась наука общечеловеческая, необходимо,– писал князь,– чтобы каждый человек, отбросив схоластические пелёнки, образовал для себя, для круга своей деятельности соразмерную пространству своего разумения, свою особую науку, науку безымённую, которую нельзя подвести ни под какую условную рубрику. Об этой науке – признаюсь – я позаботился; кто мне эту заботу поставит в укор, тому я не дам другого ответа, кроме mea culpa».

Насколько Одоевскому удалось продвинуть дело создания единой науки – трудный вопрос, но то, что его сочинения несут в себе качественно новое восприятие мира, это очевидно. Уже сам язык «Русских ночей» говорит о многом. Этот язык, соединяющий философию (или, если вам угодно, науку) с литературой,– воплощение того самого синтеза, к которому стремился Одоевский.

И вот парадоксальные последствия: по сей день находятся «специалисты», в упор не желающие видеть литературные достоинства романа. Вслед за В.Г. Белинским, с полной серьёзностью утверждавшим, что буйная фантазия князя «свидетельствует о слабой нервической натуре» и есть «апофеоз сумасшествия», что поэма «Последний квартет Бетховена» – «дидактическое произведение», апология И. С. Баха – «род биографии-повести, в которой жизнь художника представлена в связи с развитием и значением его таланта», современные критики, за редким исключением, смотрят совсем не туда. В платонических диалогах Одоевского, в его философии культуры, в фантастическом романтизме они находят прозу второго класса.

В связи с таким подходом вспоминается история, рассказанная В. Ленцем. Однажды он обменялся с Пушкиным колкими репликами по поводу литературного творчества князя. «Одоевский пишет тоже фантастические пьесы»,– сказал автор «Евгения Онегина» с неподражаемым сарказмом в тоне. «Sa pensee malheu-reusement n’a pas de sexe» * («Его мысль, к сожалению, не имеет пола» – фр.), – бросил в ответ Ленц, и поэт показал «весь ряд своих прекрасных зубов. Пушкин, конечно, общепризнанный гений и авторитет, но это не избавляет каждого мыслящего человека и «своё суждение иметь». И если вам недосуг углубляться в одно из лучших сочинений XIX века, оцените хотя бы следующие строки»:

«Бал разгорался час от часу сильнее; тонкий чад волновался над бесчисленными тускнеющими свечами; сквозь него трепетали штофные занавесы, мраморные вазы, золотые кисти, барельефы, колонны, картины; от обнажённой груди красавиц поднимался знойный воздух, и часто, когда пары, будто бы вырвавшиеся из рук чародея, в быстром кружении промелькали перед глазами,– вас, как в безводных степях Аравии, обдавал горячий, удушающий ветер; час от часу скорее развивались душистые локоны; смятая дымка небрежнее свёртывалась на распалённые плечи; быстрее бился пульс; чаще встречались руки, близились вспыхивающие лица; томнее делались взоры, слышнее смех и шёпот; старики поднимались с мест своих, расправляли бессильные члены, и в полупотухших остолбенелых глазах мешалась горькая зависть с горьким воспоминанием прошедшего,– и всё вертелось, прыгало, бесновалось в сладострастном безумии…»

Господин Ленц malheureusement n’a pas de yeux («К сожалению, не имеет глаз» – фр.).

Абсолютно не случайно этот фрагмент из «Бала» оказался на страницах главного труда по философии музыки А.Ф. Лосева «Музыка как предмет логики» (М., 1927). Дело в том, что Одоевский стоит одним из первых в ряду русских мыслителей, теоретически обосновавших подлинное место музыки в жизни. Музыка – это не пустые звуки, сводимые к законам физики, не игрушка, призванная услаждать слух после сытного обеда во время карнавала-маскарада. Музыка – это звучание мировой души, которую надобно уметь слушать. Наивны люди, пытающиеся «вычислить неисчислимое», «духовное рассечь» как грубое вещество. «Уловите прежде солнечный луч в хрустальную чашу и взвесьте его»,– советует «Любитель Музыки». Понимая жизнетворную и синтетическую роль музыки, Одоевский мечтал о времени, когда все науки и искусства сольются в едином светлом музыкальном потоке.

Но – увы! – трагична судьба прозревающих гениев: музыкально-литературное наследие Одоевского в России постигла та же участь, что и сочинения его единомышленников -. Вагнера и Скрябина. Лучшие специальные и популярные работы в любимой области (среди них: «Записки для моего праправнука о литературе нашего времени и прочем», «О русских концертах общества посещения бедных в музыкальном отношении», «Письмо к издателю об исконной великорусской музыке», «Речь на открытии московской консерватории», «Русская и так называемая общая музыка», «Перехваченные письма», «Какая польза от музыки», «Музыка и жизнь», ценнейшие письма, например, В. В. Стасову с приложением к биографии М. И. Глинки, опубликованные в советское время только однажды, тиражом 5 тысяч экземпляров) остаются неизвестными не только широкому кругу людей, считающих себя интеллигентными, но даже многим специалистам по музыке.

Несколько больше повезло Одоевскому-фантасту. В стране, где родились основатель практической космонавтики и первый космонавт, нашлись энтузиасты, которые взялись за пропаганду художественных размышлений князя о будущем человечества. Научно обоснованные мечты Одоевского об «электроходах», «воздушных кораблях», «гостиницах для прилетающих», о времени, когда «книги будут писаться слогом телеграфических депешей», претворились в жизнь много раньше, чем он сам мог того ожидать. Однако людям нелюбопытным, равнодушным к знанию и по сей день трудно доказывать, что многое, очень многое зависит от воли самого человека, что путь от мечты о ковре-самолёте до аэроплана не такой уж длинный, что «одно мнимо поэтическое язычество могло к скале приковать Прометея».

Владимир Фёдорович Одоевский верил в могучее будущее России. Восточное полушарие виделось ему озарённым светом русского гения. Не воля случая, а само провидение сделало нашу землю местом встречи Запада и Востока, Севера и Юга. Свободный русский ум, стремящийся к самовыражению, к всеобъемлющему синтезу, не мог не породить цельную традицию, получившую ныне название русского космизма. И нет нужды называть имена: всё, что говорит о ладе, гармонии, соборности, об органическом единстве человеческого (микро) и внешнего (макро) мира, и есть космизм. Музыка – лад. Любовь – мир. Человек – космос. Понять эти вечные, как жизнь, истины нам сегодня помогает вернувшийся князь Одоевский. Я вижу его сияющее лицо. Его завещание дошло. Оно в руках у адресата. Вы читаете его в полный голос:

«Велико наше знание и труден подвиг! Всё должны оживить мы! Наш дух вписать в историю ума человеческого, как имя наше вписано на скрижалях победы…

Соедини же в себе опытность сердца с силою юноши; не щадя сил, выноси сокровища науки из-под колеблющихся развалин Европы – и вперя глаза свои в последние судорожные движения издыхающей, углубись внутрь себя! В себе, в собственном чувстве ищи вдохновения, изведи в мир свою собственную, непрививную деятельность, и в своём триединстве веры, науки и искусства ты найдёшь то спокойствие, о котором молились отцы твои».

Павел Тулаев. Редакция 17 февраля 2025 года.